Неточные совпадения
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для
истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «
Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений
русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
— Католики дали Кампанеллу, Менделя, вообще множество ученых, историков, а наши монахи чугунные невежды, даже сносной
истории русских сект не могут написать.
— Жульнические романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «Граф Монте-Кристо». А из
русских писателей весьма увлекает граф Сальяс, особенно забавен его роман «Граф Тятин-Балтийский», — вещь, как знаете, историческая. Хотя у меня к
истории — равнодушие.
— Это — хорошие
русские люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику
истории.
«Представление отечество недоступно человеку массы. “Мы — не
русские, мы — самарские”. Отечество — это понятие интеллектуальной силы. Если нет знания
истории отечества, оно — не существует».
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «
История головоломных прыжков
русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
Но лишь коснется речь самой жизни, являются на сцену лица, события, заговорят в
истории, в поэме или романе, греки, римляне, германцы,
русские — но живые лица, — у Райского ухо невольно открывается: он весь тут и видит этих людей, эту жизнь.
Внук тех героев, которые были изображены в картине, изображавшей
русское семейство средневысшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с
историей русской, — этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде.
«Вот они, эти исторические враги, от которых отсиживался Тит Привалов вот в этом самом доме, — думал Привалов, когда смотрел на башкир. — Они даже не знают о том славном времени, когда башкиры горячо воевали с первыми
русскими насельниками и не раз побивали высылаемые против них воинские команды… Вот она, эта беспощадная философия
истории!»
— Мне не нравится в славянофильстве учение о национальной исключительности, — заметил Привалов. —
Русский человек, как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он всегда страдал излишней наклонностью к сближению с другими народами и к слепому подражанию чужим обычаям… Да это и понятно, если взять нашу
историю, которая есть длинный путь ассимиляции десятков других народностей. Навязывать народу то, чего у него нет, — и бесцельно и несправедливо.
Впереди вставала бесконечная святая работа, которую должна сделать интеллигентная
русская женщина, — именно, прийти на помощь к своей родной сестре, позабытой богом,
историей и людьми.
Россия так глубоко вовлечена в самую гущу мировой жизни, что никакая
русская лень и инерция не могут уже отклонить ее от решения основных задач своей
истории.
«Мы полагаем, что настало время, когда
история повелительно требует от честных и разумных
русских людей, чтобы они подвергли это самобытное всестороннему изучению, безбоязненной критике.
Ныне мы вступаем в новый период
русской и всемирной
истории, и старые, традиционные идеи не годны уже для новых мировых задач, которые ставит перед нами жизнь.
Главная беда России — не в недостатке левости, которая может возрастать без всяких существенных изменений для
русской общественности, а в плохой общественной клетке, в недостатке настоящих людей, которых
история могла бы призвать для реального, подлинно радикального преобразования России, в слабости
русской воли, в недостатке общественного самовоспитания и самодисциплины.
Быть может, потому
русские стали такими, что в
истории своей они слишком много страдали от насиловавшей их, над ними стоящей силы.
Народ же
русский таил свои силы, не выявил их еще целиком в
истории.
Старая ссора в славянской семье, ссора
русских с поляками, не может быть объяснена лишь внешними силами
истории и внешними политическими причинами.
И вот духовная энергия
русского человека вошла внутрь, в созерцание, в душевность, она не могла обратиться к
истории, всегда связанной с оформлением, с путем, в котором обозначены границы.
Традиционное применение
русской интеллигенции отвлеченно-социологических категорий к исторической жизни и историческим задачам всегда было лишь своеобразной и прикрытой формой морализирования над
историей.
Восток (говорю сейчас не о
русском Востоке) на долгое время выпал из динамизма
истории.
Русские социал-демократы или народники также упрощенно морализовали над
историей при помощи своих социологических схем, как и славянофилы, как и толстовцы, при помощи схем религиозно-онтологических и религиозно-моральных.
Русский интеллигент никогда не уверен в том, следует ли принять
историю со всей ее мукой, жестокостью, трагическими противоречиями, не праведнее ли ее совершенно отвергнуть.
Русская душа не мирится с поклонением бессмысленной, безнравственной и безбожной силе, она не принимает
истории, как природной необходимости.
Но в отношении к жизни
русской интеллигенции, да и вообще
русских людей есть как бы преобладание женственного, господства чувства женственного сострадания, женственных «частных» оценок, женственного отвращения к
истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.
Русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над
историей, т. е. применять к
истории моральные категории, взятые из личной жизни.
И в этот грозный час нашей
истории мы пытаемся противопоставить
русский дух германской машине, хотим понять эту войну, как борьбу духа с машиной.
История образования
русской государственности, величайшей в мире государственности, столь непостижимая в жизни безгосударственного
русского народа, может быть понята из этой тайны.
Но славянофильская философия
истории не хочет знать антиномичности России, она считается только с одним тезисом
русской жизни.
Подобного поклонения государственной силе, как мистическому факту
истории, еще не было в
русской литературе.
И в этом
русский интеллигент, оторванный от родной почвы, остается характерно-русским человеком, никогда не имевшим вкуса к
истории, к исторической мысли и к историческому драматизму.
Таким создала
русский народ
история.
Русская интеллигенция не была еще призвана к власти в
истории и потому привыкла к безответственному бойкоту всего исторического.
Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил его детей, Фофу и Зёзю,
русской грамоте, географии и
истории, терпеливо сносил тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты блаженствовал вечером, после ужина, когда отделавшись, наконец, от всех обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как ты!
Совершенно сообразно этой
истории, Бьюмонт, родившийся и до 20 лет живший в Тамбовской губернии, с одним только американцем или англичанином на 20 или 50 или 100 верст кругом, с своим отцом, который целый день был на заводе, сообразно этой
истории, Чарльз Бьюмонт говорил по — русски, как чистый
русский, а по — английски — бойко, хорошо, но все-таки не совершенно чисто, как следует человеку, уже только в зрелые годы прожившему несколько лет в стране английского языка.
В
истории русского образования и в жизни двух последних поколений Московский университет и Царскосельский лицей играют значительную роль.
На славянофилах лежит грех, что мы долго не понимали ни народа
русского, ни его
истории; их иконописные идеалы и дым ладана мешали нам разглядеть народный быт и основы сельской жизни.
Читал курс по
истории русской мысли, при очень большой аудитории, и по этике.
Я приносил с собой свое личное и
русское катастрофическое чувство жизни и
истории, отношение к каждой теме по существу, а не через культурное отражение.
Журнал «Вопросы жизни» имел большое симптоматическое значение, он отражал течения того времени, он был новым явлением в
истории русских журналов.
После этой не вполне удавшейся революции, в сущности, кончился героический период в
истории русской интеллигенции.
Я старался повысить умственные интересы
русской христианской молодежи, пробудить интерес хотя бы к
истории русской религиозной мысли, привить вкус к свободе, обратить внимание на социальные последствия христианства.
Русский культурный ренессанс начала века был одной из самых утонченных эпох в
истории русской культуры.
Это входило у меня в привычку. Когда же после Тургенева и других
русских писателей я прочел Диккенса и «
Историю одного города» Щедрина, — мне показалось, что юмористическая манера должна как раз охватить и внешние явления окружающей жизни, и их внутренний характер. Чиновников, учителей, Степана Яковлевича, Дидонуса я стал переживать то в диккенсовских, то в щедринских персонажах.
Я нашел тогда свою родину, и этой родиной стала прежде всего
русская литература {Эта часть
истории моего современника вызвала оживленные возражения в некоторых органах украинской печати.
Она вся построена на противоречии двух типов и на борьбе двух начал в
истории, т. е. посвящена все той же основной
русской теме о России и Европе, о Востоке и Западе.
Для интересующей нас
истории русского самосознания он имел мало значения.
И эта поэзия очень знаменательна для
русского сознания, для
истории русских идейных течений.
Неактуализированность сил
русского народа в прошлом, отсутствие величия в его
истории делаются для Чаадаева залогом возможности великого будущего.